Дворянские усадьбы

Имение Крюково Краснинского уезда Смоленской губернии в конце прошлого века и в начале нынешнего века принадлежало семье Веревкиных. Оно перешло по наследству главе се­мьи, известному детскому врачу Сергею Ивановичу Веревкину, от двоюродной сестры Е.А.Качуры, вос­питавшей его.

Веревкины - древний дворянский род. Один из Веревкиных, Игнатий Никитич, участвовал в оса­де Смоленска в 1634 году. Об этом можно прочесть в энциклопедии Брокгауза и Эфрона.

Глава семьи Сергей Иванович Веревкин (1858-1927) воплотил в себе лучшие черты русского вра­ча-интеллигента - ум, образованность, честность и благородство души. Вот, что пишет о нем в своих воспоминаниях его дочь Марианна Сергеевна (по мужу Рачинская).

"Кто из дореволюционных москвичей не слы­хал о докторе Сергее Ивановиче Веревкине, кото­рый одним появлением своим на пороге комнаты умирающего ребенка умел внушить рыдающей ма­тери надежду на его спасение? Папа славился как знаменитый диагност, и практика его была огром­на. Имя его открывало множество дверей, закрытых для других. Но это не мешало ему оставаться скром­ным, забывающим о себе. Замечательный человек был папа, глубоко верующий и глубоко чувствую­щий, необыкновенной честности и благородства, полный духовных запросов и многосторонних ин­тересов до последних минут своей жизни".

"Мой дед Иван Иосифович (продолжает Мари­анна Сергеевна), получавший как отставной воен­ный небольшую пенсию, с трудом сводивший концы с концами с семьей из семи человек, смог выделить своим двум сыновьям, папе и его брату Алексею, средства лишь на самое скромное суще­ствование, когда они, окончив гимназию, покину­ли родной дом, чтобы продолжить образование. Ютясь в дешевой комнате вместе с товарищем, па­па способен был отказать себе в самом насущном, лишь бы побывать на новой постановке Малого те­атра с участием молодой Ермоловой, или сидя на галерке, рукоплескать знаменитой Патти; наслаж­даться выступлением Антона Рубинштейна; лиш­ний раз посетить выставку картин в Третьяковской галерее. Что значило недоедать, если вопрос стоял об удовлетворении духовных потребностей, кото­рые были много значительнее, чем лишения или житейские невзгоды?! "Ибо не одним только хле­бом жив человек" - слова Христа, которым папа остался верен до конца своих дней.

Из никому неизвестного молодого врача он стал одним из основателей "педиатрии", то есть, науки о детских болезнях, до того времени неотделимой от терапии. Кого только из знаменитостей своего времени ни лечил он?!.. Никогда не разговаривая вне своей работы о своей специальности, он охот­но рассказывал о своих встречах и впечатлениях, поскольку посещал интереснейших людей, различ­ных по профессии, положению и убеждениям. Ко­гда папа вернулся из Ясной Поляны, куда ездил по приглашению Л.Н. Толстого к одному из заболев­ших его внуков, он рассказывал о своих беседах с Толстым, о большом обаянии его личности, о всей обстановке жизни этого величайшего художника.

Точность моего отца не требовала подтвержде­ния часов. Слово, им данное, было равносильно рас­писке, и потому вся жизнь нашей семьи проходила, согласуясь с распорядком его дня. Никто не видал его без дела в те немногие часы, которые остава­лись иногда свободными после его трудового дня. Я не имею в виду театр или концерты, которые он посещал с мамой, и вечера, когда приходили гос­ти... Папа любил все живое. Воспитывая нас, считал обязательным, чтобы мы росли, наблюдая и уха­живая за теми живыми существами, которые вме­сте с нами населяли наши комнаты, разделяли наш досуг, становились нашими друзьями. И в этом па­па достиг своей цели.

Большую часть своей жизни папа занимался фотографией. Его альбомы и стереоскопические снимки, уцелевшие каким-то чудом после много­численных обысков, воспроизводят события жиз­ни нашей семьи в последовательном порядке, начиная с 1898 года, года смерти моего маленько­го брата Жени, начала моей сознательной жизни.

Восемь часов утра. Я вижу папу за письменным столом в своем кабинете, просматривающего газе­ту "Русские ведомости", прежде чем ехать в боль­ницу. Вопросы политики всегда волновали его. В молодости, как большинство передовой интелли­генции, он сочувствовал либеральному направле­нию, в дальнейшем был членом кадетской партии. После 1917 года его взгляды резко изменились, как они изменились у всех честных людей, видевших в том, что происходило, полное искажение тех идей, которые они привыкли уважать.

В начале кровавых событий Октябрьской рево­люции папа был уверен, что происходящее не про­должится долго, что народ, в который он еще верил, поймет свое заблуждение. Папа надеялся, что поя­вится человек, который сумеет подавить восстание черни, привлеченной лживыми обещаниями своих вожаков. Но когда он понял тщетность своих иллю­зий, будущее представилось ему в беспросветном мраке, постоянном страхе за жизнь близких, в го­лоде и лишениях.

Невыразимо тяжело переживал папа эти годы и гибель невиновных в застенках ЧК, был потря­сен, когда под предлогом изъятия ценностей на ну­жды народа начался грабеж церквей и расстрелы тех священников, которые пытались спасти древ­нее имущество своих храмов. Проповедь атеизма шла рука об руку с лозунгами большевизма: она была выгодна властям, развязывая руки убийцам, оправ­дывая проливаемую кровь, бесчинство и разврат...

Но возвращаюсь к описанию папиного дня. Вер­нувшись из больницы на короткое время, он прини­мал бесплатно детей неимущих родителей и после завтрака ехал по вызовам. Ровно в пять он входил в столовую... К восьми часам папа уезжал на заседание "общества детских врачей", если оно бывало назна­чено на этот вечер; или посещал больных, требую­щих срочного осмотра. Наконец он дома. На сегодня трудовой день окончен. Лежа на своем диване, он просматривал перед сном новости медицины по по­следнему журналу или обсуждал с мамой литератур­ные новинки, только что появившиеся в печати. Его огромная библиотека, помещавшаяся в зале и каби­нете, беспрерывно пополнялась и увеличивалась.

Накануне его смерти я зашла к нему и сидела возле него. Он ничем не выдал своего тяжелого со­стояния, оставаясь мужественным до последней ми­нуты... Он умер ночью 27 января 1927 года, не приходя в сознание. Церковь на Новинском бульва­ре, где его отпевали, не вмещала всех, кто пришел проводить его, и толпы народа заполняли двор и улицу возле нее. Служили священники, его пациен­ты, их было семь человек. Организацию похорон взял на себя один из крупнейших представителей фир­мы похоронных бюро, также пациент папы. Он шел впереди процессии, направляя ее среди уличного движения".

У Сергея Ивановича Веревкина и его жены Ма­рии Васильевны (ур. Калакуцкой) было пятеро де­тей. Из них один умер ребенком. Судьба остальных глубоко трагична. Им пришлось пережить все испы­тания своего сурового времени. Старшая дочь Ната­лия Сергеевна Веревкина (по первому мужу Мануйлова (1897-1978)) - человек исключительно­го обаяния, душевной щедрости и великодушия. Бы­ла разносторонне образованным человеком, ученым-микробиологом (впоследствии петрогра­фом), талантливым музыкантом, мастером художе­ственной вышивки, превосходно знала несколько языков. Как и ее братья и сестра, она была на фрон­тах Первой мировой войны. Впоследствии стала же­ной военного министра Временного правительства Александра Ивановича Верховского, расстрелянного в период сталинских репрессий. Наталия Сергеевна прошла через ГУЛАГ. Выжила и продолжила своею научную деятельность. До старости сохранила ост­роту ума и увлеченность наукой и искусством.

Трагична судьба ее брата Ивана Сергеевича (1889-1919). В 1914 году он, движимый чувством патриотиз­ма, ушел на фронт, несмотря на запрет врачей из-за болезни (туберкулеза легких). Это подорвало его сла­бое здоровье и в конечном итоге привело к прежде­временной смерти. Человек огромного ума и способностей, талантливый философ-идеалист, уче­ник известного философа Л.М.Лопатина. Умер в 1919 году совсем молодым, не успев реализовать себя.

Не менее трагична судьба другого брата Сергея Сергеевича (1895 г.р.), военного инженера, погиб­шего в сталинских лагерях.

И наконец - младшая в семье Марианна Серге­евна (1896-1980). Марианна Сергеевна училась на Высших медицинских курсах в Москве. В 1916 году, молоденькой девушкой, по зову сердца, ушла на фронт сестрой милосердия. На фронте работала с тифозными больными. Заразилась тифом и чудом осталась жива. В 1918 году вышла замуж за Влади­мира Николаевича Рачинского. Родила двоих сыно­вей. Пережила все тяготы того времени. Проявила большое мужество и силу духа. На ее глазах погиба­ли близкие ей люди. Эти испытания не сломили ее. Она оставила воспоминания о своей жизни, где опи­сала жизнь в имении, фронт, революцию, террор, аресты, обыски, гибель мужа и близких в застенках ГУЛАГА.

В предлагаемой ниже главе из "Воспоминаний" Марианны Сергеевны Рачинской речь пойдет о ее приезде с фронта в смоленское имение Крюково накануне революции. Это - последний взгляд на ушедшую счастливую и безмятежную жизнь. В каче­стве иллюстраций прилагаем фотографии, сделан­ные в Крюкове Сергеем Ивановичем Веревкиным.

М. С. РАЧИНСКАЯ "ВОСПОМИНАНИЯ О МОЕЙ ЖИЗНИ". КРЮКОВО.

Записано в ноябре 1959 года.

В начале августа 1917 года я сошла на знакомой станции и увидела Кузьму, нашего работника, быв­шего одновременно и кучером, встречавшего меня. Наш экипаж, запряженный в дышло караковой па­рой "Славным" и "Взяткой", стоят в поселке, не­вдалеке от железной дороги. Наши лошади боялись поезда, как всего, к чему не привыкли.

Мы едем по знакомой дороге, мимо знакомых рощ, полей и деревень. До Крюково 24 версты. Вот и М—во, сюда мы не раз приезжали на ярмарку в престольный праздник. На горе высится старая де­ревянная церковь. Она видна издали. Теперь уже ско­ро, всего каких-нибудь 7 верст, и я увижу родные места. Любимое, старое гнездо, наш дом, украшен­ный резьбой, посеревшей от времени, увитый ди­ким виноградом. Заросшее водорослями озеро, перед ним у берега среди деревьев баня, а дальше купальня. Возле нее покачивается привязанная лод­ка. Все стоит перед глазами. Фронт, отступление, война начинают казаться далеким, жутким снови­дением. Дождя давно не было, пыль клубами не­сется за нашим экипажем, покрывая и Кузьму и лошадей и меня... Виднеется небольшая деревуш­ка, вся расселившаяся на хутора. Она граничит с одной стороны с к[рюковск]ой землей. Из ворот с лаем вылетают собаки и несутся за нами, стараясь подпрыгнуть, укусить лошадей за ноги и морды. Крестьяне на полях смотрят нам вслед. А уже вдали наша березовая роща. Ее посадил мой покойный дед Иван Иосифович, и она называется "дедуш­кина роща". Мы спускаемся, поднимаемся к ней. В тени возле дороги сидят мама с Ваней. По обычаю они встречают меня.

Пешком мы идем к усадьбе, она уже виднеется за поворотом. Наши собаки Гранка. Рыжий и Це­зарь узнают меня и радуются мне. Но как плохо вы­глядит Ваня, как озабочена бедная мама. Ведь он был освобожден от воинской повинности в связи с туберкулезом легких. Но пошел на фронт доброволь­цем. Мы уже около ворот усадьбы, и я невольно останавливаюсь. Слева возле ворот, подобно ска­зочным великанам, стоят столетние липы. Дорога уходит с горы через мост к селу. Возле плотины еще недавно стояла мельница. Ее нет, она сожжена. На горе - церковь. Она очень ветхая, папа намеревался построить новую. А дальше - школа, напротив - чи­тальня. Все устроено им.

Мы у дома и через одну из террас, выходящую на двор, входим в столовую, минуя переднюю. Здесь ничего не изменилось, осталось, как было при по­койной тете Лене, когда я впервые в 1898 году, со­всем маленькая, приезжала к ней. Это посещение на всю жизнь осталось светлым памятным пятном моих воспоминаний. Те же вышитые крестом ста­рые картины на стенах. В правом углу икона Божьей Матери. Старый диван под чехлом, буфет со ста­ринным фарфором. В зале те же зеркала в простен­ках между окнами. Цветы и рояль в желтой деревянной коробке. Он давно стоит без употребле­ния. Кресла, диван, все на тех же местах. Только теперь в гостиной или, как ее называли, "портрет­ной", небольшой комнате с балконом, выходящим на озеро, стоит пианино, привезенное из Москвы, когда, после смерти тети Лены Крюково перешло папе. Тут же в углу - горка. В ней среди старинных семейных вещей маленький слон из слоновой кос­ти. Им в восторге я любовалась в детстве.

Тетя Лена Качура - это двоюродная сестра мое­го отца, на много лет его старше. Окончив инсти­тут, она перешла в дом моего деда Ивана Иосифовича, очень рано овдовевшего. Она воспи­тала пять человек его осиротелых детей, заменяя им мать, а в доме - хозяйку. Здесь прошла вся ее жизнь, здесь она и кончилась. К сожалению, я была еще очень мала, чтобы иметь о ней свое суждение. Я пом­ню ее, когда жила с братом Сережей и няней у моего двоюродного брата Кости Ежове кого в его небольшом имении, и мы время от времени быва­ли в Крюкове. Тогда мне было 9 лет. Тетя Лена, как и ее две сестры Люба и Юлия, была некрасива. За­мужем была только младшая Юлия. Небольшой ее хутор был примерно в 80-ти верстах от Крюкова. Эти три мои тетки были типичные представитель­ницы старого дворянства, хранившие его устои и традиции. Ни одна из них не решилась бы нарушить или изменить в них что-нибудь.

Тетю Лену любили и уважали окрестные кре­стьяне, а те, кто работал в доме или усадьбе, жили у нее не один десяток лет. Последние годы больная и будучи не в состоянии ходить, она была вынуж­дена доверять хозяйство некоторым из окружавших ее крестьян, и они, пользуясь своими полномочия­ми, а главное убежденные, что "барина обмануть не грех", довели Крюковскую землю до полного ис­тощения. Но когда в 1905 году все кругом кипело и волновалось, тетя Лена продолжала спокойно жить. А когда сгорел ее овин с хлебом, соседние мужики со всех сторон везли "барышне", как они ее назы­вали, свои запасы.

Мой отец, который глубоко почитал свою сест­ру, заменившую ему мать, рассказывал нам о ее боль­шом уме, мужестве, справедливости. По его желанию в старом крюковском доме, где прошла ее жизнь, все осталось по-прежнему, как было при ней.

Мне было не более 6-ти лет, когда, возвраща­ясь из Риги, мы посетили хутор моей другой тети -Юлии. Она жила в небольшом одноэтажном доме, который ничем не отличался от таких же других. Его не окружали вековые липы, как в Крюкове, и не было ничего похожего на него. Одной стороной ее дом выходил в огород, где росли яблони, кусты смородины, крыжовника и малины. С другой - во двор, где были сараи и другие хозяйственные по­стройки и где бегало разное четвероногое и двуно­гое население, которое всегда и везде влекло меня к себе. Совсем близко от дома, через дорогу, начи­нались леса, и в них множество грибов. Особенно полюбила я березовую рощу, где под одной искрив­ленной березкой всегда сидело с десяток совсем ма­леньких грибочков. К ней, к этой березке я бежала со всех ног, чтобы сорвать их первой. С того време­ни тетя Юля стала называть эту рощу с березкой "Марианночкиной рощей". Это название так и ос­талось за ней. Меня особенно поразило это, когда я снова приехала навестить тогда уже больную тетю, и мне шел восемнадцатый год.

Мы, дети, любили жизнерадостную, добрую те­тю. Она имела неистощимый запас веселых исто­рий, поговорок, стихов, которыми нас забавляла, когда приезжала из своего захолустья в Москву. К сожалению, все это забыто, в памяти остались толь­ко 4 строчки из поздравительного стихотворения, которое нам, детям, очень нравилось: Нынче раки носят фраки, А лягушки кринолин. Честь имею Вас поздравить Со днем Ваших именин.

Не знаю, когда овдовела тетя, была ли она сча­стлива со своим мужем. Нам никогда не рассказы­вали про это. Знаю только, что она не имела детей и, видимо, тяготясь одиночеством, приблизила к себе семью некоей Фрузы, воспитывая ее детей, помогая ей из своих скудных средств и завешав ей все свое движимое и недвижимое имущество. По­следние годы она не вставала с постели. Папа еже­месячно помогал ей, посылая деньги. А после внезапного извещения о ее смерти, полученного от Фрузы, пришло анонимное письмо, в котором на-мекалось, что к ее смерти причастны облагодетель­ствованные ею люди.

Мы обедаем втроем, так непривычно, что нас так мало. Ваня обо всем расспрашивает меня. Он возмущен бегством нашей армии и событиями, ко­торые совершаются. После обеда спешу все обойти, всем налюбоваться. Спускаюсь по липовой аллее к озеру, оттуда по берегу обхожу весь наш чудесный липовый парк. Вместе с усадьбой он занимает более 25 десятин. В его тенистых аллеях всегда прохладно. В квадратах, на которые он разбит, - защищенный от ветра наш фруктовый сад. Здесь яблони, плоды ко­торых напоминают и вкус спелых груш и аромат каких-то цветов, которые, поспевши, сочны, как сливы, прозрачны, как фарфор, подобных которым я никогда не встречала. Они исчезли вместе со ста­рыми усадьбами, погибли вместе с их владельца­ми, ушли в прошлое, не оставив о себе даже воспоминания.

К вечеру заходит мой двоюродный брат Костя '. Его небольшое имение, принадлежавшее раньше вме­сте с Крюковым нашим предкам, было всего в 1,5 верстах. Костя был единственный сын папиной род­ной сестры Веры Ивановны, красавицы былых вре­мен. В 16 лет она была выдана замуж за человека, больше чем вдвое старше ее, русина по националь­ности, которого она до этого почти не знала. Костя, несмотря на способности, ум и образование, остал­ся в жизни незамеченным. Виной тому были необыч­ные свойства его характера. В нем воплотились основные черты гончаровского Обломова, дополнен­ные нерешительностью гоголевского Подколесина. Во всех случаях жизни он искал совета, не решаясь в то же время ему следовать. Постоянно сомневался, как же в конце концов ему поступить. В совсем неболь­шом имении он обычно делал расчеты о доходах, которые, согласно этим расчетам, он должен был получить, но которые почти никогда не получал. Име­ние его, вопреки его оптимистическим планам, бы­ло заложено и неоднократно перезаложено. Поросята, которые еще не появились на свет, были уже сосчи­таны, откормлены, взвешены и с большой выгодой проданы. Вырученные деньги употреблены на целый ряд хозяйственных нужд. Но увы! Только в мечтах. Он был добр и доверчив, а потому часто обманут, а его природная лень довершала остальное. Прекрасные способности, ум Кости, все это осталось как зерно, упавшее на каменистую почву и не принесшее плода. Он стал акцизным чиновником. Но и здесь он посто­янно искал повода, чтобы отложить свою очеред­ную поездку по уезду, то из-за подозрительных туч на горизонте, которые могли оказаться грозовыми (а грозы он очень боялся), то из-за плохо подкован­ной по его мнению пристяжной, которая может за­хромать, то из-за возможного приезда соседнего помещика, который к нему давно собирался. Зато это был другой человек за карточным столом, когда наезжали гости. Куда девалась тогда Костина нере­шительность, его лень? Просиживая ночи за префе­рансом, он был неутомим и непоколебим.

Всем заправляла и распоряжалась его жена Зоя, женщина властолюбивая, расчетливая. Он женился на ней, только кончив университет. Она в то время осталась вдовой после смерти первого мужа, име­ние которого было в нескольких верстах от Кости-ного. Мы не любили ее, несмотря на несколько положительных черт, которыми она безусловно об­ладала. Не любили за отношение к тете Вере, Кос­тиной матери. В присутствии Зои робкая, добрая тетя не смела рта открыть, выходя из своей комнаты лишь к столу. Непонятно, за что ненавидела и преследо­вала она тихую и безропотную тетю. Но к сожале­нию, это ни для кого не было тайной.

Тогда, в начале Октябрьской революции, в Смо­ленске начались массовые аресты и расстрелы. Костя с семьей, состоящей из его матери, жены и четырех детей, бросив свой дом и имущество, наспех собрав­шись, уехал, сам точно не зная куда. Он был уверен в том, что оставаясь в Смоленске, его постигнет та же участь, которая постигла уже стольких его друзей. В пути, при ужасающих условиях тогдашних желез­нодорожных станций и передвижений, Зоя Г—на за­разилась сыпным тифом и умерла в одном из городов, где они вынуждены были высадиться в связи с ее безнадежным состоянием.

В 1922 году осиротевшая семья Кости вернулась в родной город и поселилась в своем покинутом и опустошенном доме, пережив за время своего доб­ровольного скитания столько горя, мытарств и ли­шений.

В 1930-ых годах я ездила в Смоленск, чтобы в последний раз повидаться и проститься с тетей Ве­рой, которая тогда уже не вставала с постели. Костя подарил мне на память свои два стихотворения. Тет­радь с его другими стихотворениями была забыта его детьми в горящем доме, когда в 1941 году они бежали из Смоленска. Он сам умер за несколько дней до этого.

Продолжаю свое повествование. По обыкнове­нию после чая Костя и Ваня играют в шахматы, я же поднимаюсь в мезонин, где до своей смерти жи­ла старшая из тех сестер - тетя Люба. Когда в былые годы мы приходили к ней, какими только сластями своего изготовления она не угощала нас! Здесь была и смоква всяких сортов, и варенье из лепестков роз, и всевозможные домашние печения. А с каким ра­душием, с какой любовью встречала она нас. К со­жалению, я ничего не знаю о прошлом тети Любы. Такие сведения, не знаю почему, давались нам мои­ми родителями крайне скупо.

Теперь в мезонине никто не живет. До войны комнаты предназначались гостям, приезжающим к нам летом. В средней, самой большой, как будто бы совсем недавно гостили мои подруги – Соня Гавриленко и Наташа Белевцева. Чего только мы не придумывали с ними. По стенам портреты, писанные маслом каким-то неизвестным художником. Как говорили, эти портреты военных – моих предков. Для нас же они служили предлогом для всевозможных выдумок. Когда вечером, после обычно бурно проведенного дня мы подходили к двери нашей комнаты, то начинался спор, кому первому войти, чтобы завесить глаза предков, глаза, которые неотступно следили за вами. Брат Ваня мастер на всякие выдумки, изо­бретал самые невероятные рассказы. Подруга Ната­ша в связи с этим сочинила целую поэму, начинавшуюся словами "Брат твой Ваня нехоро­ший, напугал меня Антошей". Обычно дело конча­лось тем, что мы стаскивали наши матрацы с кроватей и устраивались на полу, предварительно забаррикадировав ее двери. Наташа обязательно ме­жду мной и Соней, как самая большая трусиха.

Дверь на чердак, мимо которой я должна прой­ти, на замке. И все же и теперь, вернувшись с фрон­та, этот огромный чердак внушает мне какой-то неясный страх. А что если вдруг кто-то выйдет или позовет из темноты?! Я не оглядываясь спешу вниз.

Моя комната, бывшая тети Лены, выходит в сад. Возле окна кусты давно отцветшей сирени. На клумбах распускаются разноцветные астры, геор­гины, аромат душистого табака врывается в откры­тое окно. На темном небе зажигаются звезды. За озером в селе слышен лай собак. Кое-где в окнах светятся огоньки. И я смотрю и смотрю, не в силах оторваться. А как изменилось, опустело Крюково за эти последние три года. Наши коровы уничтожены, зараженные повальным воспалением легких от ско­та беженцев, остановившихся на нашей земле. Не слышно гула мельничного мотора, ржания лоша­дей, голосов ожидающих на лугу, возле мельницы, их хозяев, приехавших, чтобы смолотить привезен­ные мешки ржи или пшеницы. Наших лучших мо­лодых лошадей реквизировали, с ними мою любимую рыжую корову Искру... Вместо наших ра­ботников все чужие люди - беженцы. Я снова по приезде работаю в поле с раннего утра до позднего вечера, то на жнейке, то на уборке. Раньше это удив­ляло местных жителей, особенно помещиков. Не­которые приезжали издалека, чтобы проверить, правда ли, что "московская барышня" сама управ­ляет жнейкой или дергает лен. Теперь некому было удивляться, а моя помощь более чем кстати.

Деревни и хутора лишились своих основных ра­ботников. Скольких уже никогда не дождутся их ма­тери и жены. Вечерами не слышно песен. Девушки уже не собираются вечерами как бывало, чтобы по­веселиться. Вернутся ли молодые парни, которых они оплакивали, провожая? И нет бойкого гармо­ниста, наигрывающего веселую плясовую. Не вид­но разукрашенных троек, несущихся по дороге, ими не управляют с пьяным удальством гости веселой свадьбы. Не мчатся, стоя на телегах, сыновья наше­го соседа, чтобы по обычаю помогать нам при уборке. Их молодые жены крепко держатся, чтобы не вы­лететь при этой бешенной езде через сжатые поля, межи и канавы. Их отец, крестьянин одной из со­седних деревень, незадолго до войны купил сосед­нее с Крюковым имение В—го, в 250 десятин, переселился в построенный им дом и вместе с сы­новьями завел образцовое хозяйство. Нет и нашего управляющего, латыша К. Я—ча; его мрачная фигу­ра не вырастет неожиданно передо мной, я могу не остерегаться его упорных преследований. Нет и моего спутника по верховой езде Пети Т—на, сына одно­го из ближайших помещиков, с которым мы так чудесно носились по дорогам.

До моего отъезда осталось всего несколько дней. Снова и снова обхожу каждый закоулок, каждый кустик, каждую тропинку. Чувствуется приближе­ние осени, желтеют листья, опустели поля. Все сжа­то, скошено, убрано.

Вечер моего последнего дня в Крюкове. Мы си­дим за столом, горят зажженные лампы. На столе кипит самовар. У нас Костя. Он в постоянном волне­нии и полон страха за будущее.. Когда он уходит, про­вожаю его до плотины и отсюда смотрю на наш дом, парк и озеро. Из тишины ночи доносятся слабые звуки пианино. Это мама с Ваней играют в четыре руки. Свет из раскрытых окон растворяется в черной мгле парка и кажется, что не будет просвета в этой мгле, поглотившей и наше Крюково и нас всех.

Н. А. Рачинская «Семья Веревкиных и их имение Крюково Краснинского уезда»